Читаем без скачивания Сверхзадача [Дело Килиоса. Сверхзадача. Возвращение «Викинга».] - Иштван Немере

Я не представлял себе, что в скафандре так трудно передвигаться и работать. Минуты ползут, растягиваясь до нетерпения. То, что я делаю, напоминает замедленную киносъемку. Сначала поворачиваюсь лицом к двери, тщательно закрываю ее, верчу маховик герметизации, выравниваю давление воздушной смеси, регулирую скорость подачи кислорода…

Теперь я понимаю, почему снова и снова вызываю в памяти разорванные картины пережитого. Они ведь не имеют прямого отношения к конечной цели. А все дело именно в конце. Я благополучно завершаю путешествие, то самое путешествие, о котором позднее на Земле все газеты будут вещать аршинными заголовками: «Трагедия „Электры“, „Подвиг Грегора Мана в космосе“, „Битва одинокого человека с Вселенной“… Уже тогда я ненавидел все это, словно предчувствовал, что популярность, которой нет никакого дела до моей душевной боли, определит новый поворот в моей судьбе.

Позднее из записей в „мозге“ выяснилось, что с момента катастрофы и до того, как я заполнил каюту воздухом, прошло 78 часов. Столько времени я блуждал в темных лабиринтах корабля, разыскивая Лену с таким острым нервным напряжением, в таких немыслимых условиях, которые, думаю, не всякий астронавт перенес бы.

Пережитое мной едва ли можно считать подвигом, ибо я просто боролся за свою жизнь. Иногда активно, чаще пассивно. Всего этого ни я, ни наша медицина не смогли объяснить. Так что я, человек скромный, стал знаменитым, когда меньше всего на это рассчитывал.

Надо было побыстрее обследовать сохранившиеся каюты, и я, чтобы обрести нормальную подвижность, вылез из неуклюжего скафандра. Выкрикивая имя Лены, я вошел в навигаторскую кабину. В двух лежащих без движения астронавтах я узнал Игоря и Феликса. Потом они стали моими близкими товарищами. Я привел их в чувство, мы быстро обследовали оставшиеся каюты. Лену не нашли. Искать ее в разрушенной части корабля не имело никакого смысла. Она осталась живой в моей памяти. Навсегда.

Санаторий, в котором я находился несколько месяцев после возвращения на Землю, размещался на солнечном склоне горы. С просторных балконов открывался великолепный вид на морской залив. По его спокойной поверхности с утра до вечера сновали моторные лодки и парусники. У подножия холма, поближе к берегу, лепились корпуса гостиниц. Деловито-веселый гомон их обитателей замирал где-то на полпути к нашему санаторию, Дому Тишины с несколькими немногословными врачами и ласковыми медсестрами, с немногими пациентами, которые, как и я, нуждались не столько в лекарствах, сколько в тишине и покое. Ведь каких-то определенных болезней у нас не было, если не считать мелочей: что-то свихнулось, что-то надорвалось, что-то разрегулировалось. Все это требовалось привести в норму спокойными разговорами, ненавязчивым вниманием, прочими тонкостями санаторной медицины, в которых главную роль играло время.

О тех, кто, как и я, пользовался услугами санатория, не могу сказать ничего особенного. Запомнил тунисского инженера, потерявшего семью в авиакатастрофе; китайца-биолога, который из-за неисправности двигателя и еще каких-то систем при глубоководных исследованиях просачковал целую неделю на десятикилометровой глубине.

Втроем, навесив на нос противосолнечные очки, мы сидели, развалясь в шезлонгах, на солярии, и целыми часами молча созерцали голубое пространство залива под голубыми небесами, следили за полетом пустельги, охотящейся в скалах. Мы лениво перебрасывались словами, избегая разговоров о том, что болью сидело в каждом из нас. В этом санатории мы словно парили между небом и землей, добровольно и радостно оторванные от внешнего мира: ни тебе сообщений голосом геовидео, ни газет, ни посещений. Наши врачи умело подводили нас, пациентов, к тому психологическому рубежу, за которым на нас обрушится наше главное лекарство — скука. В прошлом — суетливое барахтанье в водовороте деятельной жизни. И когда, в конце концов, нам осточертеет покой Дома Тишины, у нас останется единственный выход, он же и вестник выздоровления — тоска по деятельной жизни.

Я еще не докатился до этого рубежа, когда директор санатория пригласил меня к себе. Маленький, веселый, негромкий человечек. „Лучшая реклама Дома Тишины“ — так называли его мы, помятые Прошлым пациенты. Его лицо, обрамленное светлой бородкой, излучало уверенное довольство жизнью. По всему видно, какая это деятельная, неусидчивая натура. Его яркий темперамент не гармонировал с устоявшимся лечебным режимом заведения. Он пытался закамуфлировать его максимумом такта, но не всегда с успехом.

Внимательно оглядев меня с ног до головы, будто видит впервые, он даже не спросил меня о моем самочувствии. Просто осматривал, как осматривают оригинальный музейный экспонат.

— Вы абсолютно здоровы. Тут я не делаю никакого открытия. Вам известно, что пациент находится у нас до тех пор, пока ему не надоест. Не примите за бестактность, если я спрошу: каковы ваши планы на будущее? — при этом он выражал такую душевность, будто заранее показывал, как ему будет не хватать меня, если я решу выписаться из санатория.

— Мне пока трудно судить о моих планах… Мне хотелось бы еще побыть здесь. Эта тишина, эти добросердечные люди… — я неопределенно показал рукой вокруг. Директор просветленно кивнул головой, улыбнулся глазами, вскинул руками, словно пытался меня обнять.

— Я не хочу вас торопить. У меня нет права на это. Есть только просьба, и я хочу, чтобы вы ее исполнили. К вам приехал посетитель. Очень сильный человек, — не знаю, в чем дело, но при этих словах в голосе директора мне послышалось лукавство. — Так вот… Я посмотрел на него и понял, что ему не повредило бы провести у нас пару месяцев. Я не уверен, что уговорю его. Это ваш старый друг. Уговорите его. Постарайтесь.

Собственно, почему бы и не постараться? Правда, я не догадываюсь, кто этот посетитель. Родители у меня умерли. Братьев и сестер нет. Лена — единственный близкий человек — погибла. Не знаю, кто мной заинтересовался. Ясно, что этот посетитель — сильная личность, если „реклама заведения“ не смог завлечь его в оздоровительные сети Дома Тишины. Директор, не давая мне времени на догадки, подбежал к двери в соседнюю комнату и приоткрыл ее, впустив посетителя.

— Феликс!

Рыжебородый лукавец с удовольствием наблюдал, как я схватил в объятия своего друга по несчастью. Тогда, во время заключительного странствия на полуразрушенной „Электре“, я привязался к Феликсу душой. Его неожиданное появление всколыхнуло, встревожило, взорвало мою память о невозвратном прошлом и несбывшихся надеждах. Мимоходом я взглянул на директора с укором: как же это он опростоволосился, нарушил священную заповедь санатория — не тревожить покой пациента тяжелыми воспоминаниями. Но эта по сути мелкая мысль тут же испарилась, когда я вглядывался в лицо Феликса, искренне радуясь встрече.